Тинг сидел лицом к саду и пил кларет. Блюм-Гергес помещался против него, глотая водку из плетеного охотничьего стакана. И совсем близко к Тингу, почти касаясь его головы закутанным шалью плечом, стояла, прислонившись к стене, Ассунта.
- Я был нотариусом, - придирчиво сказал Блюм. Охмелев, он чувствовал почти всегда непреодолимое желание ломать комедию или балансировать на канате осторожной, веселой дерзости. - Вы, честное слово, не удивляйтесь этому. Битый час мы говорили о новых постройках в Суане, и вы, пожалуй, могли принять меня за проворовавшегося подрядчика. Я был нотариусом. Жестокие наследники одного состояния строили, видите ли, козни против прелестнейшей из всех девушек в мире; а она, надо вам сказать, любила меня со всем пылом молодости. По закону все состояние - а состояние это равнялось десяти миллионам - должно было перейти к ней. Меня просили, мне грозили, требовали, чтобы я это завещание уничтожил, а я отказался. Тут ввязались министры, какие-то подставные лица, и я подвергся преследованию. Убежав, я сжег свой дом.
Он выкладывал эти бредни, не улыбаясь, с чувством сокрушения в голосе. Широко открытые глаза Ассунты смотрели на него с недоумением, замаскированным слабой улыбкой.
- Я знал Хейля, - сказал Тинг, стараясь переменить разговор, - он напечатал мою статью в прошлом году. Он ведь служит в редакции "Знамя Юга", а зимой, во время последних восстаний, был военным корреспондентом.
- Политическую статью, - полуутвердительно кивнул Блюм. - Я знаю, вы требовали уничтожения налога на драгоценности. Эта мера правительства не по вкусу женщинам; да, я вас понимаю.
Невозможно было понять, смеется или серьезно говорит этот человек с круглым, дрожащим ртом, неподвижными глазами и жирным закруглением плеч.
- Тинг, - сказала Ассунта, и улыбка ее стала определеннее, - господин Гергес хочет сказать, конечно, что ты не занимаешься пустяками.
Блюм поднял голову; взгляд ее остановился на нем, спокойный, как всегда; взгляд, рождающий глухую тоску. Он почувствовал мягкий отпор и внутренно подобрался, намереваясь изменить тактику.
- Политика, - равнодушно произнес Тинг, - это не мое дело. Я человек свободный. Нет, Гергес, я написал о серебряных рудниках. Там много любопытного.
Он посмотрел в лицо Блюма; оно выражало преувеличенное внимание с расчетом на откровенность.
- Да, - продолжал Тинг, - вы, конечно, слышали об этих рудниках. Там составляются и проигрываются состояния, вспыхивает резня, разыгрываются уголовные драмы. Я описал все это. Хейль исправлял мою рукопись, но это неудивительно, - я учился писать в лесу, столом мне служило седло, а уроками - беззубая воркотня бродяги Хименса, когда он бывал в хорошем расположении духа.
- Тинг - сын леса, - сказала Ассунта, - он думает о нем постоянно.
- Бродячая жизнь, - торжественно произнес Блюм, - вы испытали ее?
- Я? - Тинг рассмеялся. - Вы знаете, я здесь живу только ради Ассунты. - Он посмотрел на жену, как бы спрашивая: так ли это? На что она ответила кивком головы. - Родителей я не помню, меня воспитывал и таскал за собой Хименс. В засуху мы охотились, в дожди - тоже; охотились на юге и севере, западе и востоке. А раз я был в партии золотоискателей и не совсем несчастливо. Я жил так до двадцати четырех лет.
- Придет время, - угрюмо произнес Блюм, - когда исчезнут леса; их выжгут люди, ненавидящие природу. Она лжет.
- Или говорит правду, смотря по ушам, в которых гудит лесной ветер, возразил Тинг, инстинктивно угадывая, что чем-то задел Гергеса. От лица гостя веяло непонятным, тяжелым сопротивлением. Тинг продолжал с некоторым задором:
- Вот моя жизнь, если это вам интересно. Я иногда пописываю, но смертельно хочется мне изложить историю знаменитых охотников. Я знал Эйклера, спавшего под одеялом из скальпов; Беленького Бизона, работавшего в схватках дубиной, потому что, как говорил он, "грешно проливать кровь"; Сенегду, убившего пятьдесят гризли; Бебиль Висельник учил меня подражать крику птиц; Нежный Артур, прозванный так потому, что происходил из знатного семейства, лежал умирающий в моем шалаше и выздоровел, когда я сказал, что отыскал тайник Эноха, где были планы бобровых озерков, известных только ему.
Глаза Тинга светились; увлеченный воспоминаниями, он встал и подошел к решетке веранды. Блюм, красный от спирта, смотрел на Ассунту; что-то копилось в его мозгу, укладывалось и ускользало; входило и выходило, ворочалось и ожидало конечного разрешения; эта работа мысли походила на старание человека попасть острием иглы в острие бритвы.
- А что вы любите? - неожиданно спросил он таким тоном, как будто ответ мог помочь решить известную лишь ему сложную математическую задачу. Я полагаю, что этот вопрос нескромен, но мы ведь разговорились.
В последних его словах дрогнул еле заметный насмешливый оттенок.
- Ну, что же, - помолчав, сказал Тинг, - я могу вам ответить. Пожалуй - все. Лес, пустыню, парусные суда, опасность, драгоценные камни, удачный выстрел, красивую песню.
- А вы, прелестная Ассунта, - льстиво осклабился Блюм, - вы тоже? Между нами говоря, жизнь в городах куда веселее. Женщины вашего возраста делают там себе карьеру, это в моде; честолюбие, благотворительность, влияние на политических деятелей - это у них считается большим лакомством. Вы здесь затеряны и проскучаете. Как вы живете?
- Я... не знаю, - сказала молодая женщина и засмеялась; краска залила ее нежное лицо, растаяв у маленьких ушей. Она помолчала, взглядывая из-под опущенных ресниц на Гергеса. - Я очень люблю вставать рано утром, когда еще холодно, - несмело произнесла она.